Карина Кокрэлл «Esto es Sevilla, carino! Это Севилья, детка!» — 2-я часть

Предыдущая часть

«Все для тореадора»

«Ночной зефир струит эфир, шумит, бежит Гвадалквивир» — вспоминается из детства. Очевидно, что «невыездной» Александр Сергеевич Гвадалквивира никогда не видел и не слышал, ибо ни бежать, ни шуметь эта медленная широкая серо-зеленая лента совершенно не в состоянии.

Недалеко от набережной — знаменитая севильская арена для боя быков Маестранца, похожая на меренговый торт с желтыми цукатами. За ней магазин «все для тореадора». На безликих манекенах — традиционные, расшитые золотом «костюмы света» c эполетами. Поражает: суровые тореро, оказывается, обожают насыщенный розовый. Вот только не найдете вы здесь ничего желтого – плохой цвет, приносит беду. Тореро страшно суеверны. «Костюмы света» стоят в среднем более семи тысяч евро. Дороги специальные тапочки, белые чулки, шляпы, специальные платочки и тд. Всю экипировку тореадор приобретает за свой счет. Он же оплачивает услуги бандерильеро, пикадоров и т.д.

В общем, быть убитым на арене – дорогое удовольствие. Но что все эти затраты по сравнению со статусом героя и кумира и тех гонораров, которых удостаиваются лучшие. А худшие это дело в итоге бросают и идут в импрессарио, мясники или в репортеры, пишущие о боях. Кстати все, что касается «новостей с арены» в севильских газетах помещается только под рубрикой «искусство», а не «спорт».

В бою за вечер убивают шесть быков. Если бык дрался мужественно, публика встает, когда его труп утаскивают с арены. Иногда особенно отчаянного быка, публика тоже решает пощадить – он нужен на воспроизводство этих гигантских, черных монстров – многотонных сгустков агрессии и мощи. Если же бык только и делал, что бегал от тореадора и редко атаковал, на арену выгоняют стадо пестрых коров, они «уводят» труса с собой под крики зрителей: «Ты не бык, ты корова!» Неясно, испытывает ли после этого бык муки пониженной самооценки, но, по крайней мере, с арены уходит живой. Правда, жизнь его все равно недолга: он будет пущен на бифштекс непременно до того, как успеет оставить потомство.

В первых рядах цирка — мальчики и девочки, не старше десяти, в традиционных костюмчиках тореадоров и танцовщиц фламенко. Они весело обсуждают подробности боя. Девочки по-взрослому, умело обмахиваются веерами под неизменный пасадобль…

Чуть подальше Маестранцы – магазин засахаренных в меду фруктов, марципанов и цукатов. Они переложены ореховой нугой, козинаки, пахлавой, меренгами, «наполеонами» и еще с полсотни других орудий искушения слабых душ. Часто рядом с магазинами – импровизированные кафе. В них полно мужчин. Любят севильские мачо «пропустить» чашку какао с пирожным.

«Кармен»… вчера и сегодня

В лицах идущих мне навстречу женщин пытаюсь увидеть черты прославленной «сигареллы» Кармен. Табак из Нового Света перерабатывался здесь, в Севилье, на фабрике сигар, где работало до трех тысяч севильянок. Они были настолько неуправляемой и страшной силой, что даже полиция опасалась вмешиваться в их разборки. В крайних случаях вызывали войска…

Сегодняшние севильянки далеки от журнально-модельного идеала красавиц – невысокие, с широкими бедрами, рельефными задами, тонкими талиями — джей ло и пенелопы круз – они, несомненно, уверены в себе. Видно, ни за что не будут они изнурять себя диетами, фитнесом, шейпингом и боди билдингом. В их жизни есть вещи поважнее — например, вкуснейшие полуночные закуски тапас с вином, или пивом, и в хорошей веселой компании. И они по-прежнему предпочитают черный или какой-нибудь яркий цвет в одежде, но неизменно однотонный.

Волосы у севильянок – лучшие в мире: густые и блестящие гривы. И почти у всех, даже глубоких старух – элегантная кожаная обувь отменного качества и изобретательного дизайна. А сумки – это поэма в коже и металле.

Куда же делся Колумб?

Я в соборе. Своды, как выстрелы гаубиц, уходят ввысь на такую страшную высоту, что потолок теряется в дымке. Обильная позолота выглядела бы безвкусно, если бы не контраст с аскетической готикой каменных сводов. Средства на подобную роскошь у Севильи в пятнадцатом веке имелись: спасибо Колумбу, из Америки плыли каравеллы, тяжело груженые золотом уничтоженных цивилизаций. Мало того, на торговлю с Новым Светом Севилья получила исключительную монополию.

Считается, что в соборе покоится прах великого мореплавателя. Его внушительную гробницу держат навесу четыре фигуры, олицетворяющие Кастилью, Арагон, Наварру и Леон. Навесу – потому что великий путешественник и после смерти им остался, и продолжал свои странствия. Судите сами: сначала его похоронили там, где он умер – в испанском Вальядолиде, потом выяснилось, что Колумб завещал похоронить себя в Севильском соборе. Прах перевезли в Севилью, но похоронили его на острове посреди Гвадалквивира, так как в соборе можно было хоронить только дворян.

После этого решили, что прах надо бы перевезти на Эспаньолу, в Доминиканскую Республику – на берега, которые он открыл. Что и сделали. Но потом остров у Испании отняли французы в 1795 году. Не желая оставлять французам и Колумба, его перевезли на Кубу. Потом, с завоеванием Кубой независимости, несчастный «загробный» странник опять отправился через океан – в Севилью. Тут ему присвоили титул посмертно, и захоронили в Соборе, но все равно как бы навесу. Ни там и не здесь. Недавний анализ останков показал, что это и не Колумб вовсе, а скорее всего – его сын Диего: великому мореплавателю было за 55 и был он физически сильным и крупным, а в гробнице- останки хлипкого мужчины не старше 45. Куда же делся Колумб? Неизвестно.

Что такое «дуэнде»?

Зал маленькой таверны наполняется стенанием певца, в этом голосе — какая-то огромная неведомая боль, почти что крик. На сцену медленно выходит невысокий мужчина с тонкой, перевязанной широким кушаком талией. Он в черном с головы до ног. Он совершенно не обращает внимания на зал. Его каблуки начинают медленный задумчивый перестук. Жесты сначала сдержанны, неуловимы. Длинные волосы закрывают лицо, глаза полузакрыты. Руки то приближают, то отталкивают невидимую преграду. Постепенно его движения на сцене становятся непредсказуемыми, резкими, как окрики. Стенает певец, рвет струны гитарист.

Наконец, танцор переполняется болью. Она разрывает его изнутри и требует выхода. Боль одновременно дает танцору и муку, и счастье. Ритм его каблуков все учащается: он изнемогает от ритма, но удерживает его, завораживая зал, и сам становится завороженным, одержимым. Чаще, чаще! Кажется, что чаще уже нельзя, но можно, можно, можно! Его руки взметаются в изломе, как перебитые крылья, над головой и так застывают. Ритм все нарастает. Кажется, ритм сейчас убьет его. Уже замолк певец, а теперь смолкла, взвизгнув, и гитара. Царит только этот сумасшедший ритм. И, наконец, обрывается! Танцор резко остановился. Сильно рубанул воздух ребром ладони воздух, как бы отсекая беду. Повернулся к залу спиной. И, как ни в чем не бывало… ушел. Зал и танцоры на сцене секунду приходили в себя, а потом все взорвалось аплодисментами и криками «ола!».

Это было «дуэнде» — экстаз фламенко, который стремиться испытать каждый танцор и передать его зрителям. Фламенко танцуют по-настоящему только в этих небольших клубах – «таблао», где близко стоят столики, льется рекой риоха и куда ходят сами севильянцы. Рекламируемые театры фламенко – это для туристов, там на сцене — выпускники хореографических училищ выделывают полу-балетные па, какое уж там «дуэнде»!

Настоящие танцоры – хитанос — живут на цыганских окраинах Севильи и в свободное от танцев время промышляют наркотиками и кражей автомобилей. Хитанос учатся этому танцу, как только начинают ходить. Самые талантливые танцоры и гитаристы фламенко часто умирают молодыми. Как, например, легендарный «кантаор» Камарон, оставивший непревзойденно органичный синтез фламенко с джазом и блюзом. Фламенко и «канте хондо» — это не только голос и танец. Это образ жизни, в нем смерть — всегда один из зрителей, который молчаливо стоит у стены и пристально смотрит, как танцуют на освещенной сцене, один за одним, эти люди и уходят – один за одним…

***

Северные испанцы относятся к южанам свысока — за примесь арабской крови, за варварскую страсть к корриде, за цыганское фламенко, за умение бесшабашно веселиться, за непунктуальность, эмоциональность, за презрение к смерти, что, по мнению северян, есть отсутствие цивилизованности. А южане в ответ на это плюют косточками от винограда. Они знают, что душа Испании все равно здесь, в Андалузии, в Севилье. Ее очень трудно иногда распознать за избитыми туристскими клише и китайскими розанами и веерами в стиле «а ля Кармен», но она — есть, и она – здесь. Лучше, чем Гарсия Лорка об этом не скажешь:

Севилья – башенка

в зазубренной короне.

Севилья ранит.

Кордова хоронит.

 

Севилья ловит медленные ритмы,

и, раздробясь о каменные грани,

свиваются они, как лабиринты,

как лозы на костре.

Она сметала, пьяная от далей,

в узорной чаше каждого фонтана

мед Диониса,

горечь Дон-Хуана.

Севилья ранит.

Вечна эта рана

И еще — Севилья оставила мне на память то колье с удивительным синим камнем из «пропавшей» лавки старого ювелира в еврейском квартале. Я вглядываюсь в густую, обжигающе яркую синеву камня, касаюсь его совершенной, прохладной глади, и пережить наши сырые, «сирые», серые зимы мне всякий раз помогают воспоминания: запах апельсинового сока на мостовых, грустные глаза маленьких лошадей, цокот их копыт по гулкой брусчатке и перезвон утренних севильских колоколов. И солнце, много солнца.

Я вернусь, carino, я вернусь…

______________________________

При перепечатке и копировании статей активная ссылка на журнал «В загранке» обязательна.

Адрес статьи: https://vzagranke.ru/mentalitet/za-morem/dusha-ispanii-vse-ravno-zdes-v-sevile.html

Понравилось? Подписывайтесь на журнал прямо сейчас:

(посмотреть видео Процедура подписки)

Назад к выпуску >>

к рубрике >>